Сергей Викторович Попов – человек двух профессий. Окончил Воронежский государственный медицинский институт им. Н. Н. Бурденко и Литературный институт им. А.М. Горького в Москве.
Пульмонолог в Воронежском областном диагностическом центре, в котором ведёт прием. Профессор Воронежской медицинской академии.
Поэт, прозаик, драматург.Член ПЕН-клуба (Русский ПЕН-центр), Союза российских писателей и Союза писателей ХХI века. Лауреат российских и международных литературных премий.
Сергей Попов. 50х40. Оргалит, масло. 2023
* * *
Подозревал, что бог следит с балкона, когда к подъезду шпарил от угла, где на шестом еще во время оно слепая радость с присвистом жила.
Икона стиля там квартировала, неотразимый ангел во плоти — краса и гордость целого квартала с необычайной жизнью впереди.
О, как она смеялась и курила! И целовала в щечку дурака. И полыхали ногти из акрила огнем беды у самого виска.
Вот это счастье сдуру обломилось! Лихая челка, кольца, каблуки… На божий гнев похожа божья милость. Но рассуждать об этом не с руки.
В отливах парикмахерского шика, в разводах забугорного шмотья смотрелась восхитительно и дико та, что любила сладко и шутя.
И было что-то этакое в пепле, что стряхивала цепким коготком — и мужики корежились и слепли, не вспоминая больше ни о ком.
Да он и сам — уже почти что в коме — предполагал, что это навсегда. И ничего нет правильнее кроме всегдашнего явления сюда.
И рассуждать бессмысленно про это, но разве с непривычки разберешь, как быстро пепелится сигарета и наглухо накатывает дрожь.
И на груди тускнеют побрякушки. И по кварталу журится листва. И протрезветь охота как из пушки, хоть — ясен пень — живем лишь однова.
И вся любовь — обратная дорога, где дерева, красуясь и дрожа, запоминают лишь улыбку бога с последнего сквозного этажа.
* * * Созвездие Весы. Ночная брешь в рассудке. Квартира на часы. А можно — и на сутки.
Все можно. И нельзя от ночи отстраниться. Безумная стезя. Банальная страница.
Там черным наверху в прогалах звездной пыли — строка теснит строку — о том, как жили-были.
А после не срослось, и время раздвоилось — на циферблате врозь забвенье и немилость.
Минуты до зари. И годы без зазренья. И вечные внутри минувшего коренья.
Все листья и цветы, темны и невесомы, с бессонной высоты взирают на промзоны.
На дальние дымы, на мятые постели, на каверзы зимы, растравы и потери.
Порывистая речь, отрывистая память не в силах уберечь и даже позабавить.
И если на весах вся жизнь и приступ дрожи, гадать о новостях к утру себе дороже.
И времени в обрез, а мы в гостях как дома. И сердце чует вес бессмертья молодого.
* * *
Вдруг оборачивается и смотрит коротко, но в упор, поправляя некстати сумочку на плече. А потом уходит, цокая, через двор, и наступает вскорости время Ч.
Нужно немедленно все и про все понять, вещи сгрести в охапку, хлебнуть винца, ножик на кухне потрогать за рукоять, встать и ухмылку стряхнуть с лица.
Ранняя осень, конечно, чудо как хороша: ржавчина, золото — все сплошняком бальзам. Что же не топать вдаль прерывисто, не спеша, не потакая ни выплескам, ни слезам?
Слишком вокзал на летучую рыбу в огнях похож: только завечереет — летит-плывет. Не холодрыга в городе, а пробирает дрожь, и внутривенный тупо твердеет лед.
Это не потому, разумеется, будто страх подразыгрался у канувшего в ночи. Просто в косяк торчать на семи ветрах и самому себе повторять «молчи».
Знать, что вода в аквариуме будет стоять сто лет, и разноцветный, детский — прости-прощай… В принципе можно пристроить в шкафу скелет и перейти в знак дружбы на «только чай».
Но если тьма спешит и ее неуемна прыть, и чешуя у чудища изо льда — следует не терять лица — улетать и плыть — не за горами главные холода.