Сергей Викторович Попов – человек двух профессий. Окончил Воронежский государственный медицинский институт им. Н. Н. Бурденко и Литературный институт им. А.М. Горького в Москве.
Пульмонолог в Воронежском областном диагностическом центре, в котором ведёт прием. Профессор Воронежской медицинской академии.
Поэт, прозаик, драматург.Член ПЕН-клуба (Русский ПЕН-центр), Союза российских писателей и Союза писателей ХХI века. Лауреат российских и международных литературных премий.
Пульмонолог в Воронежском областном диагностическом центре, в котором ведёт прием. Профессор Воронежской медицинской академии.
Поэт, прозаик, драматург.Член ПЕН-клуба (Русский ПЕН-центр), Союза российских писателей и Союза писателей ХХI века. Лауреат российских и международных литературных премий.
Сергей Попов. 50х40. Оргалит, масло. 2023
* * *
Подозревал, что бог следит с балкона,
когда к подъезду шпарил от угла,
где на шестом еще во время оно
слепая радость с присвистом жила.
Икона стиля там квартировала,
неотразимый ангел во плоти —
краса и гордость целого квартала
с необычайной жизнью впереди.
О, как она смеялась и курила!
И целовала в щечку дурака.
И полыхали ногти из акрила
огнем беды у самого виска.
Вот это счастье сдуру обломилось!
Лихая челка, кольца, каблуки…
На божий гнев похожа божья милость.
Но рассуждать об этом не с руки.
В отливах парикмахерского шика,
в разводах забугорного шмотья
смотрелась восхитительно и дико
та, что любила сладко и шутя.
И было что-то этакое в пепле,
что стряхивала цепким коготком —
и мужики корежились и слепли,
не вспоминая больше ни о ком.
Да он и сам — уже почти что в коме —
предполагал, что это навсегда.
И ничего нет правильнее кроме
всегдашнего явления сюда.
И рассуждать бессмысленно про это,
но разве с непривычки разберешь,
как быстро пепелится сигарета
и наглухо накатывает дрожь.
И на груди тускнеют побрякушки.
И по кварталу журится листва.
И протрезветь охота как из пушки,
хоть — ясен пень — живем лишь однова.
И вся любовь — обратная дорога,
где дерева, красуясь и дрожа,
запоминают лишь улыбку бога
с последнего сквозного этажа.
* * *
Созвездие Весы.
Ночная брешь в рассудке.
Квартира на часы.
А можно — и на сутки.
Все можно. И нельзя
от ночи отстраниться.
Безумная стезя.
Банальная страница.
Там черным наверху
в прогалах звездной пыли —
строка теснит строку —
о том, как жили-были.
А после не срослось,
и время раздвоилось —
на циферблате врозь
забвенье и немилость.
Минуты до зари.
И годы без зазренья.
И вечные внутри
минувшего коренья.
Все листья и цветы,
темны и невесомы,
с бессонной высоты
взирают на промзоны.
На дальние дымы,
на мятые постели,
на каверзы зимы,
растравы и потери.
Порывистая речь,
отрывистая память
не в силах уберечь
и даже позабавить.
И если на весах
вся жизнь и приступ дрожи,
гадать о новостях
к утру себе дороже.
И времени в обрез,
а мы в гостях как дома.
И сердце чует вес
бессмертья молодого.
* * *
Вдруг оборачивается и смотрит коротко, но в упор,
поправляя некстати сумочку на плече.
А потом уходит, цокая, через двор,
и наступает вскорости время Ч.
Нужно немедленно все и про все понять,
вещи сгрести в охапку, хлебнуть винца,
ножик на кухне потрогать за рукоять,
встать и ухмылку стряхнуть с лица.
Ранняя осень, конечно, чудо как хороша:
ржавчина, золото — все сплошняком бальзам.
Что же не топать вдаль прерывисто, не спеша,
не потакая ни выплескам, ни слезам?
Слишком вокзал на летучую рыбу в огнях похож:
только завечереет — летит-плывет.
Не холодрыга в городе, а пробирает дрожь,
и внутривенный тупо твердеет лед.
Это не потому, разумеется, будто страх
подразыгрался у канувшего в ночи.
Просто в косяк торчать на семи ветрах
и самому себе повторять «молчи».
Знать, что вода в аквариуме будет стоять сто лет,
и разноцветный, детский — прости-прощай…
В принципе можно пристроить в шкафу скелет
и перейти в знак дружбы на «только чай».
Но если тьма спешит и ее неуемна прыть,
и чешуя у чудища изо льда —
следует не терять лица — улетать и плыть —
не за горами главные холода.
***
Подозревал, что бог следит с балкона,
когда к подъезду шпарил от угла,
где на шестом еще во время оно
слепая радость с присвистом жила.
Икона стиля там квартировала,
неотразимый ангел во плоти —
краса и гордость целого квартала
с необычайной жизнью впереди.
О, как она смеялась и курила!
И целовала в щечку дурака.
И полыхали ногти из акрила
огнем беды у самого виска.
Вот это счастье сдуру обломилось!
Лихая челка, кольца, каблуки…
На божий гнев похожа божья милость.
Но рассуждать об этом не с руки.
В отливах парикмахерского шика,
в разводах забугорного шмотья
смотрелась восхитительно и дико
та, что любила сладко и шутя.
И было что-то этакое в пепле,
что стряхивала цепким коготком —
и мужики корежились и слепли,
не вспоминая больше ни о ком.
Да он и сам — уже почти что в коме —
предполагал, что это навсегда.
И ничего нет правильнее кроме
всегдашнего явления сюда.
И рассуждать бессмысленно про это,
но разве с непривычки разберешь,
как быстро пепелится сигарета
и наглухо накатывает дрожь.
И на груди тускнеют побрякушки.
И по кварталу журится листва.
И протрезветь охота как из пушки,
хоть — ясен пень — живем лишь однова.
И вся любовь — обратная дорога,
где дерева, красуясь и дрожа,
запоминают лишь улыбку бога
с последнего сквозного этажа.
* * *
Созвездие Весы.
Ночная брешь в рассудке.
Квартира на часы.
А можно — и на сутки.
Все можно. И нельзя
от ночи отстраниться.
Безумная стезя.
Банальная страница.
Там черным наверху
в прогалах звездной пыли —
строка теснит строку —
о том, как жили-были.
А после не срослось,
и время раздвоилось —
на циферблате врозь
забвенье и немилость.
Минуты до зари.
И годы без зазренья.
И вечные внутри
минувшего коренья.
Все листья и цветы,
темны и невесомы,
с бессонной высоты
взирают на промзоны.
На дальние дымы,
на мятые постели,
на каверзы зимы,
растравы и потери.
Порывистая речь,
отрывистая память
не в силах уберечь
и даже позабавить.
И если на весах
вся жизнь и приступ дрожи,
гадать о новостях
к утру себе дороже.
И времени в обрез,
а мы в гостях как дома.
И сердце чует вес
бессмертья молодого.
* * *
Вдруг оборачивается и смотрит коротко, но в упор,
поправляя некстати сумочку на плече.
А потом уходит, цокая, через двор,
и наступает вскорости время Ч.
Нужно немедленно все и про все понять,
вещи сгрести в охапку, хлебнуть винца,
ножик на кухне потрогать за рукоять,
встать и ухмылку стряхнуть с лица.
Ранняя осень, конечно, чудо как хороша:
ржавчина, золото — все сплошняком бальзам.
Что же не топать вдаль прерывисто, не спеша,
не потакая ни выплескам, ни слезам?
Слишком вокзал на летучую рыбу в огнях похож:
только завечереет — летит-плывет.
Не холодрыга в городе, а пробирает дрожь,
и внутривенный тупо твердеет лед.
Это не потому, разумеется, будто страх
подразыгрался у канувшего в ночи.
Просто в косяк торчать на семи ветрах
и самому себе повторять «молчи».
Знать, что вода в аквариуме будет стоять сто лет,
и разноцветный, детский — прости-прощай…
В принципе можно пристроить в шкафу скелет
и перейти в знак дружбы на «только чай».
Но если тьма спешит и ее неуемна прыть,
и чешуя у чудища изо льда —
следует не терять лица — улетать и плыть —
не за горами главные холода.
***
